Impression

1876 г.

Этюд был таким же поспешным, торопливым, как полуденный луч, скользнувший по зеленому листу, но именно так он смог выразить все очарование и колдовство солнца в насыщенно-зеленом лесу.

Фонтенбло дышал летней свежестью, в его тенях пряталась прохлада, сулившая негу и отдых после жаркого палящего солнца Парижа. Андре Фабьен отложил кисть, отер перепачканные руки, сплошь покрытые зеленью, и поднял лицо к небу. По нему скользили белые облака, такие прозрачные, почти невидимые, такие изменчивые - вот еще один сюжет для новой работы, к которой художник поспешил приступить. Он писал огромное высокое небо с белыми чистыми облаками, картина была почти дисгармонична, с неправильной и невнятной композицией, но сейчас это волновало Андре меньше всего. Его интересовала только изменчивость облаков, которую он пытался уловить и запечатлеть на холсте, чтобы она не превратилась в очередную статичную картинку. Непостоянство природы завораживало Андре, он стремился всей душой постичь и разгадать эту пьянящую тайну, наполнившую его всего. Он брал это сокровище в свои руки, он с восхищением прикасался к прекрасному, он преклонялся и творил. Это великолепие словно давало ему силы, давало жизнь, и рука, держащая кисть, сама оживала и дрожала от одного лишь мимолетного прикосновения к тому великому богатству, что дарил ему этот день с мелькающим солнцем среди насыщенной царственной зелени ветвей. Андре был счастлив, что может видеть это, Андре был возбужден желанием отразить те эмоции, что переполняли его, Андре злился от полной невозможности этого, но тут же понимал, насколько это смешно считать, что какой-то ничтожный человек сравнится с самой природой в искусстве создания прекрасного. И все же Андре был счастлив от того, что он просто творил.

Он жаждал показать именно мгновение, то единственное, вырванное из вечного величия природы, передать ее жизнь, ее трепет, ее душу, выраженную в сиянии света, в колебаниях воздуха, в мерцании красок, тех чистых красок, что есть лишь в природе. В ней нет искусственно смешанных цветов, нет их и на картине, есть только ощущение огромной палитры, создаваемое обманчивой игрой зрения, что сливает эти робко прижимающиеся друг к другу пятна разного цвета в одно, удивительно-неповторимое, изменчивое в зависимости от характера света, от угла зрения, как и есть в реальной жизни, как видится лес. Тотчас он был темно-мрачным, но стоило облаку пролететь мимо, открыв солнце, и вот каждый лист, каждая былинка или капля росы засияют драгоценным светом, погружаясь в мир светлой радости и восхищения.

Небо изображать было еще труднее, кажется, в нем нет ничего, кроме белого и голубого, но как добиться этой глубины и насыщенности, как передать его высоту и недосягаемость, как показать его величие и ничтожность человека пред ним? Как превратить в небо замерший голубой цвет? Сколько в нем оттенков, сперва неразличимых глазом, сколько нюансов и обманчивых переливов, меняющихся с каждым мгновением! И эта неуловимая игра облаков, являющаяся поистине загадкой или откровением! Они мягкие, клубящие или почти прозрачные, рваные, легкими перьями черкающие небо тут и там, или тяжелые, свинцово-грозные, готовые в любой миг разрешиться от своего тяжкого бремени воды, наполнив небо туманной мрачность, лишив его сияющей голубизны, превратив в нечто серое и неразличимое…

В который раз Андре поражался и восхищался этими метаморфозами природы, ее неувядающей новизной, новорожденной свежестью, в тоже время непоколебимым постоянством, незыблемостью вечности…

Андре всегда приезжал на пленэр один, чтобы оставаться наедине с природой. Он редко кого-то пускал в свой мир, особенно теперь, когда он настолько поглощен живописью, что не замечал ничего вокруг, но вряд ли ему хотелось бы, чтобы кто-то нарушил этот вдохновенный настрой. Сейчас он принадлежал только живописи, той волшебной тайне, которую пытался постичь, сейчас он был самим собой, Андре был поистине счастлив и свободен, и в этот момент ему не нужен был никто.

Воздух был напоен дурманной свежестью полевых цветов, первозданной чистотой, которую не встретишь в городе, и лишь здесь, в лесу Фонтенбло, все дышало этой новой жизнью и светом, которые вносили в душу Андре Фабьена такое блаженное умиротворение и вдохновение.

Полностью поглощенный и погруженный в горячку вдохновения, Андре не заметил этого незваного и внезапного вторжения в его мирок. Но этот незнакомый голос словно отрезвил его от опьянения воздухом и красотой.

-Как чуднό, мсье, - сказал кто-то за спиной.

Художник резко обернулся и увидел за спиной мальчишку-подростка в соломенной шляпе. Тот стоял, склонив голову набок, и разглядывал холст.

-Чудно? - недоверчиво переспросил Андре, всматриваясь в неожиданного собеседника.

-Ну да, - кивнул мальчишка, - когда я смотрел чуть издали, то видел и лес, и небо, и поляну, а подошел ближе, и вижу только цветные пятнышки. И это так чудесно! - он улыбнулся.

Эти слова внесли в душу Андре какое-то неслыханное, доселе незнакомое счастье.

-И тебе это нравится? - с улыбкой спросил он.

-О да, мсье, это так… - он набрал воздуха в легкие и с восторгом выдохнул, - красиво!…

Андре легко усмехнулся. Так же легко было у него на душе от этого неожиданного восхищения.

-Кто ты? - спросил он с удивлением.

-Я Анри, мсье, пастух из деревни, вон мое стадо, неподалеку, - он указал на коров, мирно щиплющих травку вдоль берега речки.

-Анри… - машинально повторил про себя Андре, словно пробуя на вкус этот незнакомый чарующий звук. Королевское имя…

-Я увидал вас еще издали, а все не решался подойти. Но мне стало так интересно. Меня так занимают всякие художества. Я кое-что видел на ярмарке в Сен-Жермене, и даже в Париже разные чудесные картинки, но такое впервые…

Во время этого вдохновенного монолога Андре внимательно рассмотрел мальчишку. Ему было лет пятнадцать, крепкий загорелый подросток, здоровый, полный жизни и сил. Он был босой, одетый лишь в холщовые штаны на одной лямке через плечо, на котором висел скрученный хлыст. Он приподнял голову, и тень от широкого поля шляпы отступила, позволив солнцу ответить широкую белозубую улыбку, гладкие щеки, веснушчатый нос и золотистые пряди челки, падающей на смеющиеся серые глаза. Вот таким был этот Анри, который подарил Андре то, чего он еще не получал в жизни - восхищение, понимание. Сердце художника затрепетало от радости и некой благодарности этому бесхитростному искреннему существу.

-Тебе и вправду нравится картина, Анри? - спросил он.

-О да, мсье, это чудо! - обрадовано улыбнулся подросток.

-Удивительно, что ты прежде не видел ничего такого, здесь часто бывают мои коллеги, которые рисуют на природе.

-Нет, я никого не видал. Мне вообще не разрешено уходить далеко от деревни, а тут я отогнал стадо к реке, потому как хотел искупаться, уж очень жарко… и тут увидал вас, мсье… - он запнулся, - как же вас зовут?

-Андре, Андре Фабьен, - представился художник, пожав крепкую грубую ладонь парня.

-Вы должно быть знатный художник в городе, - сказал мальчишка с восхищением.

Андре только усмехнулся.

-О нет, мальчик, тут ты не прав.

-Но как же, вы ведь так чудно рисуете, должно быть, многим нравится.

Андре с изумлением посмотрел в искрение глаза мальчишки, не веря, что он слышит подобное. И кто это говорит ему? Деревенский пастушок!… вот уж чудеса!…

-О нет, Анри, в городе такую живопись называют бездарной мазней, нелепым смешением пятен…

Парнишка нахмурился.

-И зря… это конечно не совсем понятно и обычно… но так… так… - он не мог подобрать слов.

-Оригинально? - улыбнулся Андре.

-Вот именно. Это должно нравится, потому что удивляет, - уверенно заявил Анри.

Андре был поражен. Как верить в то, что он слышит?

Весь остаток дня Андре проговорил с пастушком, точнее, говорил болтливый и общительный Анри, а сдержанный художник лишь слушал. Он был счастлив, потрясен, восхищен, словно его душа вырвалась из мрачной темницы и запела. Он был безмерно рад тому, что это великолепие, которое так вдохновляло его, приносит радость и этому прекрасному юному существу, этому необразованному ребенку, который мог лишь интуитивно воспринимать то что видит, через призму своих чувств, выражать свое мнение посредством эмоций, находя необыкновенный отклик в душе Андре.

-Вы придете сюда еще? - с надеждой спросил Анри, когда Андре стал собирать свои художественные принадлежности, чтобы вернуться в Париж, - я бываю здесь каждый день.

-Да, приду, еще не знаю когда, но уверен, что мы еще встретимся.

-О, я буду счастлив, мсье Андре! - восторженно произнес мальчик.

-Я тоже, - откликнулся художник.

Театр "Дионис" пользовался успехом, скандальной славой. Им восхищались и возмущались. Его актеры и актрисы были нарасхват, они были популярны, их любили и хотели видеть. Его спектакли поражали публику своей утонченной чувственностью, красотой постановок и откровенностью. "Дионис" отдавал дань античности, сделав своей основной темой древнегреческие мифы, пользовавшиеся необыкновенной популярностью. Особое место в репертуаре занимали темы, посвященные однополой любви, благо, что мифы ими изобиловали. Это не могло оставить равнодушным никого. Андре все казалось, что театр доживает последние дни, ибо такой смелости в то время не мог себе позволить никто, даже знаменитая "Красная мельница". Однажды моралисты добьются закрытия этого "гнезда разврата".

Это место притягивало художника, открывая безграничные красоты театрального искусства, погружавшего в совершенно новый, нереальный мир. Здесь он переставал быть собой, растворялся, превращаясь в часть публики, готовой отдать дань таланту актеров, в благодарном порыве воспеть оду их красоте и очарованию.

Андре проник в гримерную, наполненную этими особыми запахами театра, которые нельзя встретить нигде. Это был особый очаровательный нереальный мир, в котором он всегда терялся, полностью отдаваясь его магии. Запахи грима, духов, пыльных портьер, старых костюмов, свежих и высохших цветов. Зеркала, ширмы, костюмы, баночки и цветные бутылочки, мерцающие переливами разноцветных стекол, листы со сценариями, и цветы, цветы, которые словно пытались заполнить собой все пространство этой маленькой гримерки.

Андре присел на старый вытертый диван, на котором валялись подушки с золотистыми кисточками на концах. Он с трепетом и замиранием сердца приготовился ждать. В этом ожидании было что-то волнующее и пугающее, будто он каждый раз готовился встретиться со своей судьбой. Легкая дрожь пробегала по телу знобящим холодком, немного закладывало уши, от насыщенных запахов кружилась голова. Андре был счастлив и глубоко подавлен в такие минуты, потому что не знал, чего ждет, именно это каждый раз убивало и возрождало его к новой жизни.

И вот с тихим скрипом дверь отворилась, впустив внутрь смесь разнообразных шумных звуков снаружи, потом закрылась вновь, погружая комнату в ее привычную сонливую пустоту. Вместе в ней внутрь проникло новое существо с охапками свежих цветов, объятое запахами сцены, терпким ароматом театрального грима, который будоражил Андре больше всего. От него и от возбуждения его ноздри защекотало. Он смотрел, как легкой тенью Жанетт скользит к стулу у зеркала, бросив цветы на диван и быстрый взгляд на Андре. Однако взгляд этих черных бархатистых глаз, подведенных черной краской, пронзил тело художника мучительно-сладкой судорогой.

Распустив прическу и вынув из нее длинные шпильки, Жанетт позволяет волосам скользнуть по плечам черной блестящей волной, переливающейся в свете множества лампочек вокруг зеркала. Кремом, нанесенным на губку, она стирает краску с лица, век, губ, ресниц, снимает театральный костюм, не обращая внимания на художника, который весь околдован и поглощен этим превращением. Жанетт превращается в Жана. Под слоем грима, театральным костюмом и безупречной актерской игрой блистательной актрисы скрывается хрупкий томный юноша. Его черты нежны и прекрасны, а фигура так тонка и хрупка, что почти кажется девичьей, и так легко оправдать это всеобщее заблуждение зрителей. На плечи накинут шелковый китайский халат, который скрывает белизну этого очаровательного тела, преисполненного грации и соблазна.

-Тебе понравился спектакль? - глубокий, низковатый, невероятно красивый голос, сводящий с ума тысячи людей, обратился к Андре.

-Ты же знаешь, мне нравятся все твои спектакли, Жанно, - покорно дрогнувшим голосом ответил Андре.

Довольно Жан отворачивает к зеркалу, в котором с невыразимым удовлетворением разглядывает себя. Непонятно, сколько ему лет, он невероятно красив и хрупок, настолько, что это не поддается пониманию. Каждый раз Андре смотрит на него, как на неземное существо из сказки, не веря в свое собственное присутствие рядом с ним в этой комнате.

-Я люблю тебя, - совершенно дрожащим голосом произнес Андре.

С холодной улыбкой Жан обернулся к нему, смерив художника чуть насмешливым, чуть равнодушным взглядом. Однако в его глазах мелькнуло некоторое удовлетворение.

-Если ты купишь вина, то мы отправимся ко мне, чтобы отпраздновать удачную премьеру, - заявил Жан, снимая с себя фальшивые драгоценности.

-Ты хочешь отпраздновать ее со мной? - недоверчиво переспросил Андре.

-Конечно, иначе бы не говорил тебе об этом. Многие люди хотели бы провести со мной этот вечер, ты же знаешь. Но я дарю его тебе. Не упусти такую возможность, Андре, - усмехнулся Жан.

Андре был готов лучше сто раз умереть, чем упустить ее.

Атмосфера театральной гримерной погружала Андре в сказочный мир, мир Жанетт, он обожал это ощущение. А дом Жана напротив казался холодным и чужим. Это дорогое жилище и вся его роскошная обстановка были дарами от многочисленных поклонников и немногих, но богатых любовников Жанетт, которые удостоились чести узнать ее тайну.

Сейчас Жан, молодой человек в дорогом красиво костюме, с собранными в хвост длинными волосами, окончательно вырвался из облика Жанетт, однако не перестал быть менее таинственным и притягательным, особенно для Андре, который смотрел на него теперь с голодным томлением и недоверчивым восторгом.

Старая служанка приготовила ужин для хозяина. Жан держался так, будто был прирожденным аристократом. Он мог сыграть любую роль и был безупречен. Впрочем, Андре не знал, был ли ролью образ томного холодного красавца, или это истинное лицо Жана среди множества других. Андре ничего не ел, только пил вино, не отрывая взгляда от Жана. Тот, напротив, ел с большим аппетитом. Они молчали. Андре привык к этому. В присутствии Жана трудно было хранить самообладание и что-то говорить. Вряд ли Жан станет слушать, а если и будет, то наверняка осыплет его насмешками.

Андре дрожал, ожидая, что же будет дальше, он боялся, что Жан прогонит его, и в то же время наделся, что он позвал его не для того, чтобы в очередной раз потешить свое самолюбие и посмеяться над несчастным Андре. Но Жан не выказывал никаких признаков недовольства или наоборот хорошего настроения. Он был холоден и отстранен, словно витал сейчас в иных сферах. Это натянутость уже стала привычной в таких вот вечерах наедине. Они были слишком разными во всем, чтобы иметь одинаковые взгляды или возможность делиться мнениями. К тому же Андре, одержимый и мучимый страстью, не мог в такие моменты думать о чем-то. Все его сознание охватывал этот чудесный и нереальный образ Жана-Жанетт, который, как наваждение, преследовал его везде и во всем.

Позже Жан приказал приготовить для себя ванну, чтобы, наконец, снять с себя усталость и напряжение этого важного и сложного для него дня. Андре с непониманием смотрел на него, а когда Жан жестом позвал его за собой, то кинулся, как безумный, окрыленный надеждой и недоверчивой радостью. Жан распустил свои шелковистые волосы, который сияющим каскадом спускались до лопаток по обнаженной бледной спине, как живой черный шелк. Жан обернулся к Андре и искоса посмотрел на него, приглашая к себе манящим взглядом. Когда Жан опустился в воду, Андре присел рядом с ванной, проводя ладонями по гладкой коже, собирая капли воды. Он все смотрел на Жана, который блаженно сомкнул глаза, пытаясь найти в его лице разгадку настроения этого непонятного человека. Тело художника трепетало от едва сдерживаемого голодного желания, которое готово было прорваться наружу и поглотить его от одного лишь прикосновения к столь желанному телу. Только он не понимал, хочет ли того же Жан или ему просто нравится мучить несчастного влюбленного своей жестокой холодностью. Жан с чуть заметной улыбкой посмотрел на него, едва приподняв веки, а потом откинул голову назад, открывая длинную шею и прямые плечи. Жан позволил.

Дрожащими губами Андре коснулся этой кожи, такой тонкой, такой бледной, такой опьяняющей. Он готов был забыться от наслаждения, каковое испытывал погружаясь во власть Жана, купаясь в ауре его тела, в тех волнах, которые исходили от него, вызывая страсть, настолько сильную, что казалось, ее невозможно утолить. Он тонул и тонул в этом дурмане, пока голос Жана не произнес:

-Стой.

Это прозвучало как выстрел. Несчастно Андре посмотрел на него, ища причины такой жестокости в столь неподходящий момент. Жан ободряюще улыбнулся.

-Я думаю, что лучше продолжить в постели, - сказал он томно и тем самым зажег сердце Андре новой невероятной радостью.

Когда Жан вытянулся на постели, а Андре склонился над ним, они уже не принадлежали себе, они полностью попали во власть чистой страсти, окутанные этим чувством, они стали совсем другими, потеряли связь со своими прежними воплощениями. Андре целовал изнутри разъятые бедра Жана, пил, глотал его млечную истому, поглощал духмяную нежность, купался в аромате юного тела… Он крепко сжимал губы и широко раскрывал глаза, отдаваясь Жану, а потом Жан отдавался ему, и эту круговерть захватила всю ночь, стирая ее земные границы. И даже совершенно обессилев, Андре все еще горел тем безумным желанием, что внушал ему Жан. Ему хотелось, превозмогая усталость, вновь и вновь припадать к этому телу, дарящему ему такое наслаждение, чтобы не потерять ни одного дивного и драгоценного мгновения.

Впервые Андре услышал о Жанетт год назад, посещая каждую премьеру "Диониса". Столичный бомонд был очарован и взбудоражен появлением новой звезды скандального театра. Париж был покорён, и Андре так же покорился этой сладкой власти и сдался в плен прекрасной и загадочной Жанетт. Ей невозможно было не восхищаться, каждая роль, в которую актриса поразительно вживалась, становилась настоящим праздником, подарком. Она поражала необычайным даром перевоплощения, внушения. Ее героиням невозможно было не верить. И даже не совсем обычная, немного нескладная внешность не имела значения, поскольку Жанетт излучала такую силу, такую страсть, что это делало ее самой прекрасной, самой желанной. Сколько людей хотело узнать ее ближе, но в отличие от других актрис, всегда доступных, Жанетт казалась неуловимой и холодной. Она взирала на всех с высоты своего пьедестала небожительницы, как и ее мифические героини. В каждую роль она словно вкладывала частичку своей души, ее невозможно было не верить, ее невозможно было не любить.

И Андре безумно влюбился в это воплощение красоты и таланта. Он посещал все спектакли Жанетт, пытаясь проникнуть под ту завесу тайны, которая ее окружала. Он превращался в безликое существо, которое способно только обожать Жанетт, преклоняться перед ней, дарить свой восторг вместе с остальной публикой. И Жанетт отдавала себя зрителям, когда находилась на сцене, словно это единственное ради чего она жила. Андре все больше и больше заражала настоящая одержимость Жанетт, он грезил ей, он пытался создать ее образ в своих картинах, раскрыть ту загадку этой чистой красоты, которая окружала Жанетт. Она была частью того мира, мира прекрасного, в котором жил Андре. Его не интересовало что-то бытовое, мелочное, материальное, он весь жил искусством. Его стихией была живопись, так же, как стихией Жанетт был театр, и ему казалось, что в этом они похожи, в них есть что-то родственное, и они смогут понять друг друга. Но Жанетт была далека и неприступна, как богиня.

Однажды приятель Андре сообщил ему, что знает одну ошеломительную тайну Жанетт. Он поведал ему, что на самом деле это не женщина, не девица, а переодетый мужчина, совсем как в классическом английском театре. Андре не поверил тогда и лишь рассмеялся, но невольно стал более внимательно приглядываться к Жанетт, понимая, что ее черты чуть резкие и грубоватые, смягчены умелым гримом, а нескладная для девушки фигура скрывается костюмами и непревзойденной актерской игрой. Андре неволей стал больше и больше уверяться в глупом заявлении своего приятеля. Но для него это не имело значения, мужчина Жанетт или женщина, он был уверен, что даже если б каждый знал эту тайну, то поклонников у актрисы было бы не меньше. Но он, как одержимый, желал узнать эту тайну, словно что-то его подгоняло к этому, заставляло искать близости с блистательной актрисой. Он не знал, чем может привлечь внимание Жанетт, кроме своего восхищения. Однажды он прислал корзину роз, купленную на последние деньги, а среди цветов запрятал скрученный рисунок карандашом, где изобразил Жанетт в роли Персефоны, которая выходит из подземного царства, и вся природа оживает от радости при ее появлении. Так и сердце Андре расцветает, когда он видит ее. Он написал на рисунке: "Я желаю разгадать вашу тайну". Андре и сам не знал, что произвело такое впечатление на Жанетт, настоль что в тот же вечер он оказался в ее гримерке и разгадал тайну актрисы. И, как он и предполагал, не был ничуть разочарован, тем, что Жанетт это юноша Жан.

У Жана было несколько богатых поклонников, которые знали его тайну, пользовались его расположением и одаривали очень щедро. Для Андре было загадкой, почему он попал в ряды этих избранных. Но он был так счастлив поначалу, что совсем не думал об этом. Он продолжал восхищаться, но теперь уже не только Жанетт, но Жаном, даже не знал, кем больше. Ему было трудно поверить, что это два человека, настолько непохожими были эти личности. Жанетт была страстной, искренней, вдохновенной, а Жан холодным, изящным и чувственным. Андре было невдомек, к чему Жан использовал весь этот маскарад с переодеваниями. Он совершенно не ощущал себя женщиной, просто играл ее, как одну из ролей. Порой Андре казалось, что Жан от кого-то скрывается под маской Жанетт, но это навсегда оставалось только его предположением. Андре все больше и больше попадал во власть Жана. Ему было странно, почему Жан встречается с ним, нищим художником с Монмартра, которому нечего предложить, кроме своего искусства, своей страстной души. Он не был красавцем, скорее немного невзрачным, замкнутым молодым человеком, с тусклыми русыми кудрями, бледным лицом, всегда какой-то меланхоличный, безумно ранимый и чувствительный. Одетый в потертый старый костюм, долговязый, сутулый, вряд ли он мог привлечь своей внешностью великолепного Жана. Андре озарялся лишь тогда, когда писал, в его душу приходил мир, в этот миг он становился так прекрасен, что невозможно было оставаться равнодушным к такому вдохновению, однако эта сторона жизни Андре не была доступна и не интересовала Жана. Но возможно этот самолюбивый юноша приблизил к себе Андре, потому что ему нравилось пылкое обожание и преклонение художника, который его боготворил, так открыто и бесхитростно, что это льстило капризному и эгоистичному Жану.

Андре конечно понимал, что он влюблен скорее в прекрасный образ, чем в человека. Он сомневался, что Жан может дать ему свою душу, даже если она у него была. Жан жил лишь для сцены, для успеха, это все, что волновало его в жизни. Обожание, преклонение, известность. Он мог дарить себя только публике, а не какому-то одному-единственному человеку.

Для Андре это была поистине тяжелая и мучительная связь. Его болезненная привязанность к Жану сталкивалась лишь с холодной заинтересованностью того. Порой Андре хотелось покончить жизнь самоубийством от одного колкого слова Жана, но прекратить свои отношения с ним он не мог, и сам Жан этого не хотел. Жан был по-прежнему недосягаем, даже после того, как они год пробыли любовниками, находя согласие лишь в постели, возможно, именно это и привлекало Жана. Романтический Андре всегда стремился к большему, но понимал, что это та жертва, которую он должен принести за любовь к столь необыкновенному человеку, как Жан. Жан был из тех людей, что призваны дарить красоту, но не так, как Андре, постигая ее и передавая любыми возможными средствами, а словно воплощаясь в нее. Он был из тех, кто дарит вдохновение другим, заставляет чувствовать, радоваться, страдать, стремиться, меняться.

Пробудившись, Андре тут же лихорадочным взглядом отыскал Жана, спящего рядом, будто боясь, что за ночь случилась какая-то непоправимая катастрофа, и Жан исчез. Он, обнаружив, что Жан спит рядом, с облегченным вздохом прикасался к его плечу, осторожно, чтобы не разбудить. Больше всего на свете в этот миг ему хотелось увидеть глаза Жана, но тот спал, отвернувшись, закрытый пологом своих роскошных волос. И в тот же миг совсем не хотелось видеть его взгляд, тот взгляд, который приносил боль Андре. И больно было не видеть в глазах Жана то, чего Андре желал больше жизни - любви. Он с обожанием рассматривал это прекрасное тело, единственное, что принадлежало ему полностью, но и тогда, когда это позволял сам Жан. Нет, он не принадлежал Андре. Он был так же недоступен художнику, как и любому другому человеку на земле.

Кончиками пальцев Андре убрал прядь волос с плеча Жана, залюбовавшись белизной его гладкого плеча, соблазнительно изогнутой шеи, захотелось прикоснуться сильнее, всей ладонью, губами. Но он не решился, чтобы не разогнать очарование этого момента, когда спящий Жан целиком, сам того не ведая, принадлежал жадному взгляду Андре. Этот чудесный юноша, овеянный властью сна, витающий где-то в мире грез - это видение, от которого сладко и горько сжималось сердце. Андре еще немного посмотрел на Жана, а потом выскользнул из постели, стараясь его не разбудить.

В доме Жана было множество картин, написанных Андре, но все в классическом стиле, это единственное, что признавал артист. Он совершенно не принимал манеру тех, кого, с легкой руки какого-то газетчика, называли импрессионистами, тех, кем Андре так восхищался. Но художник был уверен, что только так можно уловить и выразить истинную сущность и очарование Жанетт. И долгие часы в своей квартирке в мансарде, которая одновременна была художественной мастерской, Андре покрывал листки набросками, лихорадочно кидался к холсту, покрывая его торопливыми мазками, чтобы поймать то особое волшебство Жанетт, которое покорило его, в котором было заключена такая сила… И он приходил в отчаяние, когда понимал, что его художественных средств не достает, чтобы выразить всю сущность Жанетт.

Неслышно, с болящим сердцем, Андре покидает дом Жана. Его душа разрывается, ему хочется никогда сюда больше не возвращаться и в тоже время остаться здесь навеки, рядом с ним…

Две улыбчивые официантки обхаживали немногочисленных посетителей, две очаровательные близняшки, Руж и Бланш. Их невозможно было отличить, если б не розы, заткнутые в волосы, у Руж - красная, у Бланш - белая. Они всегда готовы были прийти по первому зову почти бескорыстно, ведь художники и поэты, обычные посетители этого заведения, по обыкновению были бедны. Эти милые прекрасные девушки тоже были частью этого мира, в котором нравилось обитать Андре.

Художник всегда связывал это место со своим становлением, поиском своего места в мире искусства, он вспоминал, какой путь проделал за эти два года, как изменились его взгляды на все, и это пройденный путь был впечатляющим. Андре вспоминал свои последние ученические работы, все они были пресыщены гомосексуальной тематикой - Ганимед, Гиацинт, Антиной… Тогда он искал свободу и пытался выразить ее посредством сюжетов, пока он не знал, как ее достигнуть иначе. Но Андре чувствовал, что рамки академической живописи душат его, классическая школа устарела, она уже не устраивала Андре, она ощущалась красивой, но искусственной, как античная статуя - идеальная форма без души. В этих картинах не было полета, загадки. Андре жаждал чего-то нового, оригинального, живого. Он искал, как слепой, интуитивно, не зная, в каком направлении двигаться, отчаивался, когда не понимал, к чему стремится, чего хочет достичь. Еще тогда он увлекся работами английского живописца Уильяма Тернера, наполненными удивительной свободой и эмоциональным воздействием.

А потом он открыл для себя импрессионизм. Когда Андре увидел ту картину Клода Моне "Impression. Soleil levant" - это стало для него настоящим откровением, вспышкой прозрения, отправной точкой для нового творчества. Андре нашел ту дорогу, по которой желал двигаться отныне. Конечно, поначалу он лишь робко подражал этим художникам, которыми по-настоящему восхищался. Он не совсем понимал, что ими движет, скорее, чувствовал, что это та же неудовлетворенность в классических методах. Но Андре хотел знать больше, сильнее проникнуться теми идеями, что двигали импрессионистами. Он сблизился с ними, и они с радостью приняли его в свой круг. Андре восхищался Моне больше, чем кем-либо еще, а Клод восхищался Моне, увидев в его творчестве новый, собственный стиль. Андре даже удалось посетить лодку-студию Моне, он был в восторге. Однако Андре никогда не принимал участие в их выставках. Его коллеги удивлялись, почему, ведь Андре достоин выставлять свои работы наряду со всеми. Но Андре не чувствовал, что готов к этому. Он видел, с какой критикой, каким неприятием воспринимает публика этот новый стиль. Андре не боялся, что его осмеют, разнесут в пух и в прах. Он был раним, но не настолько. Дело было в другом. Просто Андре понимал, что люди еще не готовы принять этот новый, оригинальный стиль. Еще сильно влияние канонов классики, еще страшно принять что-то новое, отличное от вековых достижений в искусстве. К чему открываться тем, кто просто не пытается тебя понять, думал Андре, для чего им показывать часть своей души, которой была каждая его картина. Ибо сказано в Библии: " Не мечите бисер перед свиньями". И не смотря на все уговоры Моне, который был для Андре непревзойденным авторитетом, он не желал вступать в сообщество этих скандалистов и мятежников, эпатирующих парижскую публику. Андре понимал, что эти новаторы в искусстве принимают на себя удар возмущения и непонимания публики, но им будет принадлежать вся слава первооткрывателей, когда люди, наконец, поймут всю суть этого нового искусства, его свежесть и многообразие. А ему, Андре, суждено идти следом, а не стоять в первых рядах. Художник не знал, почему, он просто чувствовал это.

Именно Моне создал эту систему пленэра, эту технику мгновенной фиксации увиденного, которая так возмущала критиков, незаконченность картин казалась им насмешкой и пренебрежением, да и само название "картина" казалось издевательством для этой мешанины красочных пятен, которые художники даже не потрудились смешать. Но человеческий глаз - хитрый инструмент, он сам смешивает цвета, превращая их в совершенно новые оттенки, и стоит отойти, взглянуть на картину со стороны, каждое пятно встанет на свое место, открыв удивительное многообразие нового мира. А человеческое воображение само дополнит все, что было изображено схематично, поспешно, но не из-за небрежности, а ради той условности, которая способна передать истинное впечатление от увиденного. Ведь глаз никогда не видит всего сразу, каждый лист на дереве, каждое лицо в толпе, все предстает неясным очертанием. Что ближе, мы видит четче, но вдалеке уже не различить мелочей, вся теряется, сглаживается, тускнеет. Так что же реалистичнее, передать это ощущение мимолетного взгляда, мгновенно охватывающего картину в ее неповторимой условности или детальная проработка каждой мелочи и подробности?

Но Андре весь проникся этим методом. Теперь он напрочь не признавал студи, где свет искусственный, а пространство замкнутое, и мир видится совсем не таким, каков он есть на самом деле. И прежнее старательное прорабатывание каждой картины, каждой мелочи и детали, ушло в прошлое. Художнику некогда смешивать краски, тщательно выписывать мелочи, когда природа может измениться в любой миг! И пусть ругают критику импрессионистов за эти "впечатления", а не картины, но Андре видел в этом именно истинный смысл - выразить свое впечатления, чувства. Даже если его не поймут, даже если его работы не увидят вообще.

Андре стал выезжать в Фонтенбло почти каждый выходной. Перед его глазами стоял тот скандальный "Завтрак на траве" Эдуарда Мане, который наделал столько шуму в Салоне. Конечно, это была еще несмелая попытка выразить то, что художник видели, чувствовал, но эта картина поистине совершила переворот, это был первый шаг на пути к великому открытию, пока доступное лишь немногим. Андре не сковывал себя ничем, его ничто не ограничивало в выражении своих чувств, он обладал полной свободой самовыражения, он творил так, как хотел. И художник был счастлив этим, он словно парил над землей, он жил этими сладкими мгновениями, как никто в мире, его не обременяли никакие заботы или терзания, они просто растворялись, когда Андре оставался наедине с природой и брал кисть в руки. Тогда все словно по волшебству преображалось, становилось чистым и прекрасным.

В зависимости от состояния его души, это место внушало ему различные чувства. Порой это был тот уютный мирок, где наедине с собой Андре мог посвятить себя искусству, с упоением писать или просто размышлять о чем-то. Свет, льющийся через оконце в крыше, погружал комнату в какое-то радостное оцепенение.

Но часто, после встреч с Жаном это место становилось для него убежищем от всего мира. Тогда, переживая тяжелейшую депрессию, Андре не выходил по несколько дней из квартиры, много пил и совершенно не прикасался к кистям и краскам. Он чувствовал, что заживо похоронен в гробу, из которого ему добровольно не хотелось выбираться. Все мысли и чувства вначале устремлялись на обдумывание очередной душевной раны, которую нанес ему Жан, хотя, обычно Жан не повторялся, не наносил ран новых, а бередил все те же, старые, почти не зажившие, снова и снова вызывая невыносимую боль, заставляя бедное сердце Андре кровоточить. То, что они с Жаном так различались, приносило самую большую боль. Жан не был материалистичным человеком, однако, все его действия имели вполне определенную цель, все, что он делал, было направлено на достижение успеха, роста его славы, которая словно заменяла ему все, пищу, воздух… А жизнь Андре казалось ему совершенно пустой и никчемной, Жан всегда говорил, что тот живет зазря, имея возможность чего-то добиться, но совершенно не пытаясь ее использовать. И артист никогда не держал в себе то, что он думал о своем любовнике-художнике. Жан считал Андре неудачником и трусом и напрямую говорил ему об этом.

-Ты мог бы стать знаменитым, популярным художником, получать много заказов, иметь успех. Но вместо этого ты путаешься в компании этих скандалистов и бунтовщиков, которых и художниками-то назвать нельзя. Они занимаются неизвестно чем и выдают это за искусство, их наглость не знает границ. Впрочем, им нужно отдать должное - скандал тоже успех. Но даже тут ты остался не у дел. Чего ты достиг? Живешь в полной нищете, у тебя ничего нет за душой, и видимо не будет. Ради чего ты все это делаешь, ради какой цели приносишь столь благородную жертву?

Убеждения Андре, что он занимается живописью только для души, Жан принимал с насмешками. Это было непонятно, ведь Жанетт также отдавалась каждой роли со всей душой и вовсе не ради денег. Но Жан и Жанетт были совершенно разными. Иногда Андре действительно казалось, что он сходит с ума и ошибочно смешивает двух разных людей. Жанетт не ранила его, да это было и невозможно. С высоты своего величественного престала она смотрела на все, что творилось вне сцены равнодушно и отстранено. Какое дело этой королеве театра до какого-то безызвестного художника? Впрочем, Жану тоже не было до него дела, но тот, по крайней мере, никогда не упускал случая этого отметить, поддеть Андре, заявить, что их отношения не больше чем каприз со стороны Жана. Художнику оставалось только уйти в свой мирок, как моллюск в раковину, чтобы хоть как-то защититься от болезненных слов любовника.

Вот и сейчас Андре забился в свой угол, как раненное животное. Он страдал, душа его мучилась и терзалась от невыносимой боли. Каждый раз… каждый раз, он знал, что его ждет, но упорно продолжал эту связь с Жаном. Он любил его. Он не мог объяснить этого, не мог изменить. Это просто было. Это чувство, как болезнь пожирала его тело, его душу, его разум - медленно, мучительно, сладко. И Андре, как бы наслаждаясь этой пыткой, растягивал свою агонию, продляя ее, откладывая на следующий раз, чтобы вернуться к ней. Его бесило равнодушие и непонимание Жана, полная холодность к тому, что делает Андре, к его чуткой, мечтательной душе, которая жаждет прекрасного. Ведь раньше Андре считал, что они похожи, у них есть нечто общее, но теперь у него было множество причин усомниться в этом.

Андре повалился на старую продавленную софу, держа в руке очередную откупоренную бутылку. Третий день в доме не было ни крошки, но Андре это совсем не волновало, его сил и сознания хватало только на то, чтобы спуститься в лавку на углу, купить выпивку. Андре плавал в пьяном бреду, который отделял его глухой черной ширмой от остального мира. По крайней мере, так было легче переносить ту страшную депрессию, которая охватила его всего в стальные тиски. Алкоголь приносил некоторое облегчение, даже спасение, по крайней мере, Андре мог не думать, иначе отчаяние толкнуло бы его на крайний шаг. В такие тяжелые моменты, после разговоров с Жаном, приходили мысли о самоубийстве, которое маячило спасительным выходом, это позволило бы Андре освободиться, сбросить с себя ярмо страданий. Та небрежность, с которой Жан каждый раз вышвыривал его из своей жизни, даже не прилагая особых усилий, ранила чуткую душу Андре смертельным жалом. Он нуждался в любви, но больше всего он нуждался в понимании, родственной душе, а в Жане не находил этого, как бы ему ни хотелось.

Андре чувствовал, что однажды что-то случится, и он не выдержит такого эмоционального напряжения, сорвется и покончит со всем разом, окунется в блаженную пустоту, которая принесет покой, облегчение.

Но Андре не хотел этого. Мысли о самоубийстве являлись в минуты самого страшного отчаяния. Андре продолжал надеяться на что-то. Он любил жизнь, он любил Жана. Ему нравилось творить. Пусть в этом есть что-то неправильное, ненормальное, но ведь жизнь это удивительный, непредсказуемый калейдоскоп. В ней были не только страдания, но и то, что доставляло художнику радость, вытягивало его из глубокого мрака на поверхность.

Именно живопись являлась спасительной соломинкой, за которую хватался Андре, и которая не давала ему скользнуть в пучину отчаянного безумия. Словно в сумрачную пыльную каморку заглядывало солнце, разгоняя своими живительными лучами все плохое, принося в душу покой и радость. Тогда Андре становилось стыдно за свои ужасные запои, с помощью которых он пытался убежать от проблем. В принципе, живопись тоже являлась побегом от трудностей, душевных мук, но его творчество было созидательным, оно было направлено на воспевание красоты, создание чего-то нового. И Андре не могло быть стыдно, что живописью он отгораживается от своих проблем. Он словно оживал, скидывал с себя похмельную вялость, весь загорался, озарялся внутренней красотой, суетливо собирал свои художественные принадлежности, брал этюдник, чтобы поскорее отправиться на станцию и сесть на поезд.

При одной только мысли, что он вырвется из города на природу, Андре становилось легче. Как он любил это время, просто растворялся в безграничном пространстве чистого голубого неба, которого не найдешь здесь, в Париже. Здесь нет этой удивительно сочной листвы, да и вообще мало зелени, воздух не такой сладкий и дурманящий, и самое главное, нет этой тишины, пронизанной только естественными звуками. Все это навевает только благодатные мысли, и Андре больше не посещает депрессия, правда до поры до времени, но все же. Художник откидывает прочь то, что не дает ему покоя, приносит страдания. Он просто не может думать о плохом на лоне природы, это кажется преступным и неестественным. Тут неприятное уходит само собой, остается где-то в прошлой жизни, которой Андре словно и не жил, словно его и не было там никогда. Теперь он совсем другой, новый, отчаянный, счастливый и сильный. Его душа имеет безграничную силу, он способен своим творчеством стремиться в невообразимую высь, туда, где нет место банальному и обыденному. Блажен тот, кто способен найти такой вот смысл в своей жизни, то, что приходит во спасение в минуты страха и отчаяния, то, что излечивает от боли душевной, которая во сто край тяжелее физической. И даже если никто не способен понять душу Андре, то ему сейчас просто нет дела для него. Главное, что он понимает, что и для чего он делает, что это приносит ему радость. А остальное просто несущественно.

Художник полной грудью вдохнул свежий воздух, шагая по тенистой дорожке между деревьев. Ему было необычайно легко, словно он родился заново, сбросив груз всех своих проблем. Мыслей в голове почти не было, и это приносило спокойствие Андре. Не хотелось сейчас думать ни о чем, любые проблемы казались неуместными под этим волшебным небом, в окружении царственных деревьев.

Андре направлялся к берегу реки. Сейчас в его памяти возник образ того мальчика-пастушка, Анри. И сразу на сердце стало как-то радостно. Этот юноша ассоциировался у Андре с чем-то светлым, солнечным, пожалуй, с солнечным зайчиком. В эти дни, погруженный в свои душевные терзания, Андре совершенно забыл о нем, но сейчас образ мальчика принес в сердце успокоение. То понимание, которое проявил Анри, то восхищение, которое он выразил по поводу работ Андре, было по истине неожиданным и необычным, но и необычайно приятным, дорогим сердцу художника. Многие бы удивились такой реакции от необразованного, неискушенного в искусстве деревенского паренька. Это казалось почти невероятным среди той борьбы, которую приходилось выносить импрессионистам, чтобы отстоять свои взгляды, защитить то новое искусство, которое не находило отклика в сердцах у большинства, встречалось насмешками, возмущением, пренебрежением.

Сейчас, упруго отталкиваясь от тропинки ступнями, обутыми в стоптанные башмаки, Андре легко шел вперед, быстро, даже стремительно, словно он куда-то опаздывал, словно его ждали.

"Я пообещал ему, что приду, - подумал Андре, - он должно быть ждал…"

Ему вдруг стало как-то неловко, когда он представил фигурку мальчика, тоскливо сгорбившуюся, когда он пришел на назначенное место в надежде увидеть художника и его "чудные картинки", а вместо этого встретил лишь гулкую тишину леса и летний шум полянки на опушке. Где-то чуть поодаль плескалась река, по берегу которой гуляли коровы. Андре ощутил себя так, словно он не сдержал обещание, предал Анри. Хотя он в принципе ничего и не обещал, тогда встреча с Анри показалась ему удивительной и приятной, но не настолько значительной, какой казалась теперь, после всех этих тяжелый дней, когда Андре желал понимания больше всего на свете. Он мог найти его лишь среди своих единомышленников, но ведь этого было недостаточно. Андре хотелось, чтобы кто-то еще был также поглощен и заинтересован, чтобы чьи-то глаза искрились при виде прекрасного. А чуткая душа Анри теперь казалась чем-то приснившимся, нереальным, потому что после холодности Парижа и его жителей, равнодушия к жизни и творчеству одинокого художника, гостеприимство этого леса казалось просто сказкой. И Анри представлялся одним из этих лесных солнечных существ. И вновь при мыслях о мальчике Андре стало хорошо и спокойно, он доброжелательно вспоминал внимательные и изумленные глаза пастушка, его восторженные слова, веснушчатое личико, на котором выражались все чувства, вся радость, любопытство, любование. Ему отчаянно хотелось увидеть это вновь, почувствовать, что все это было наяву, а не привиделось, не приснилось. Или же он все-таки придумал себе этого Анри, как избавление от грустных мыслей.

Мальчишка сидел на траве, вытянув вперед босые ноги. На нем была все та же соломенная шляпа, казавшаяся Андре забавно-экзотичной. Он улыбнулся, испытав приятное облегчение, обнаружив, что Анри здесь. Мальчик выглядел чуть задумчивым, его глаза смотрели куда-то вдаль, он тихонько насвистывал себе под нос. Андре попытался приблизиться неслышно, однако чуткое ухо Анри уловило тихий шорох ног о траву. Он резко обернулся, и тут же улыбка осветила его лицо. Да, он действительно ждал Андре.

-Здравствуй, - чуть смущенно улыбнулся Андре, не ожидав такой искренней радости, каковую испытал Анри, отразившуюся в его светлых глазах, вспыхнув сияющей улыбкой на лице.

-Здравствуйте, мсье Андре, - глубоко вдохнув, произнес Анри.

Андре усмехнулся. Он отложил в сторону сложенный этюдник и ящик с кистями и красками, потом сел прямо на траву рядом с Анри. Некоторое время они помолчали. Андре было хорошо сидеть на траве, прогретой солнцем. Воздух плыл, пропитанный свежим запахом земляники и звенящим стрекотом кузнечиков. Небо было необычайно голубым и высоким, аж дух захватывало от его красоты. Андре чуть откинулся назад, опираясь раскрытыми ладонями на травы, поднял лицо, чтобы полюбоваться на него. Анри молча грыз стебелек травинки, разливая дразнящий ноздри Андре густой травянистый, чуть масляный запах свежести. Было просто уютно от этого молчания. Андре столько всего хотелось сказать, поделиться какими-то мыслями, сообщить городские новости, но сейчас все отошло на второй план, они просто упивались безмятежностью, этим все понимающим присутствием. Ни с кем Андре не ощущал себя так свободно, скинув внутреннее напряжение. И не смотря на "мсье Андре", художник понимал, что мальчишка также просто и свободно расположен к нему.

Маленький жучок полз по растопыренным пальцам ладони Анри, он шевелил босыми ступнями, а Андре безмолвно веселился, глядя на него.

-А я вас ждал, - вдруг разрушил тишину Анри.

-Да? - Андре совсем не удивился.

-Я надеялся, что вы придете еще, так хотелось посмотреть еще те чудесные картинки, - затараторил мальчишка.

Андре заметил только сейчас, что его голос был приятно певучим, чуть глубоким, торопливым, еще чуть детским. В нем не было чего-то чарующего, но этот голос, заставляя вслушиваться в слова, а в груди теплело. От Анри исходило тепло деревенской печки, парного молока, свежего хлеба, и еще чего-то такого, напомнившего о далеком детстве, ушедшем безвозвратно.

-Но вы не приходили, хотя я пять дней ждал на это самом месте, - Анри говорил без обиды и упрека, но все же Андре стало как-то стыдно, за то, что все это время он провалялся в запое, пока этот мальчик ожидал его, весь напоенный жаждой к искусству, почти не имеющий возможности утолить этот интерес. Но вот он встретил совершенно удивительного художника, и его картины не походили ни на что ранее виденное Анри. И мальчик загорелся, его заразило то, что передавал этот художник на холсте, он уже предвкушал новую встречу, новую порцию эстетического удовольствия, столь редкого в его однотонной сельской жизни. Но этот самый таинственный художник пропал, как мираж, и Анри уже отчаялся его увидеть. Все это так ясно промелькнуло в голове Андре, что его на миг затопило чувство жалости и нежности к этому мальчику. Он чуть толкнул его локтем в бок и сказал насмешливо:

-Разве тебе не нужно пасти коров, маленький любитель живописи, вместо того, чтобы болтать со всякими художниками?

Анри засмеялся.

-Что с ними сделается, с этими коровами. Им вообще пастух не нужен. Я почти и не смотрю за ними. Мне бывает так скучно целыми днями. Я много думаю, - он смущенно потупил взор, будто признания в размышлениях были чем-то стыдливым и интимным.

-А ты не любишь читать?

-Я много читал, но прочел уже все книги, которые нашел в деревне, - оживился Анри, - а вы любите читать? - скромно спросил он.

-О нет, - усмехнулся художник, - чтение это самое скучно занятие.

Анри весело рассмеялся.

-Вы забавный, - сказал он скромно, - то есть очень интересный… и хороший…

-Откуда ты знаешь, что я хороший? - удивился Андре, во все глаза глядя на Анри.

-Ну как же, - чуть растерялся он, - разве может человек быть плохим, если он рисует так замечательно…

Этот беспомощный и неопровержимый аргумент потряс Андре. Он промолчал, не зная, как ответить на такое заявление. Уж очень ему не хотелось бы чем-то расстроить или разочаровать этого бесхитростного мечтательного паренька.

-А вы будете… - он кивнул на принадлежности художника, сваленные рядом на траве, - будете сегодня рисовать? - это прозвучало как робкая просьба.

Андре понял, что мальчику очень хочется посмотреть. С одной стороны, он стесняется просить, но это желание так и подмывает его задать этот вопрос.

-Да, конечно, - ободряюще улыбнулся Андре.

-А что вы будете рисовать?

-Что? - Андре это удивило.

Честно говоря, он не знал, никогда не задумывался. Сюжет выбирался совершенно спонтанно и мгновенно. Вот и сейчас, охватив взглядом широкую поляну с яркими цветными точками полевых цветов в пушистом ковре зеленой травы, Андре вдохновенно улыбнулся.

-Я буду рисовать эту поляну, - сказал Андре, весь осветившись от захватившего его в плен вдохновения.

Анри удивленно обвел взглядом поляну, потом посмотрел на художника, который моментально распаковал свои вещи, готовясь приступить к работе.

Анри обхватил колени руками и, затаив дыхание, во все глаза уставился на художника, который теперь словно и не видел ничего иного, кроме ярко-красочной поляны, расстилавшейся перед его глазами. Его глаза стали какими-то далекими, словно вглядывались в совсем иной мир. Анри это показалось замечательным. Он с удовольствием смотрел, как художник быстрыми мазками создает свою картину. Мальчик боялся малейшим шорохом, движением потревожить вдохновенного художника, но вряд ли того бы побеспокоил сейчас даже самый сильный гром. Андре словно был и не здесь, но даже не в другом мире, а где-то глубоко в себе, там, где он был самодостаточным, счастливым человеком, где он делать то, что ему нравилось, то, что было по истине прекрасным, тонкой, ничем не оскверненной, не опошленной красотой, и эти творения доставляли удовольствие не ему одному. Они были просто нужна, и это осознание толкало и вдохновляло Андре снова и снова на создание новых прекрасных работ…

Анри удивленно посмотрел на законченный этюд, который Андре отложил на траву.

-Что, уже все? - спросил он, - вы закончили картину?

-Да, именно, - художник улыбнулся, - понимаешь, в том-то заключается ее прелесть - в ее быстроте. Сколь мимолетно мгновение, столь быстрой должна быть рука художника, чтобы его уловить. Если я буду долго и тщательно работать над картиной, то солнце измениться, и все будет выглядеть по-другому, а искусственно подгонять освещение я не могу, потому что это уже не будет то впечатление, которое я стремлюсь передать. Понимаешь?

Анри понимающе кивнул, и Андре знал, что сделал он это не из вежливости, а потому, что действительно понимал, о чем идет речь. По его юному лицу мелькали солнечные лучи, перемежавшиеся с тенями от широкополой шляпы, в которую он воткнул цветок подсолнуха. Глаза Анри светились от счастья, от той необыкновенной легкости, что он почувствовал вместе с Андре. Им было удивительно просто разговаривать, даже не обязательно делиться мыслями, просто говорить что-то, находя в этом необыкновенное согласие. Такой легкости Андре не ощущал уже давно. Ему было спокойно общаться с этим мальчиком, как никогда и ни с кем в жизни. Художник решил, что это один из самых счастливых дней в его жизни.

В его памяти навсегда сохранился образ Лаваля, залитого солнцем, утопающего в зелени многочисленных деревьев, обрамлявших маленькие кривые улочки, убегавшие куда-то вверх по песчано-каменистым склонам. Этот город, наполненный солнцем, светом и удивительной тишиной стал для Андре прообразом какого-то идеального мира, который он тщетно пытался отыскать в огромном, холодном, шумном Париже. Он был прекрасен, но совсем по-иному, отчужденной, возвышенной и недоступной красотой. И лишь в пригородах Андре нашел ту удивительную искреннюю и нетронутую красоту природы родного города. Словно старый добрый Лаваль улыбался ему мельканием желто-зеленых крон, свежим ветерком, шевелящим колоски налитой пшеницы. Андре любил гулять по пригородам Парижа пешком. Ему нравились огромные сенокосные луга, старинные мельницы, домики, под черепичными и даже соломенными крышами, чем-то напоминавшие дома в Лавале. Порой ему хотелось вернуть в свой родной город, где все казалось таким солнечно-ласковым и приветливым, но Андре этого не делал. Он изредка писал письма родителям, получая новости из Лаваля, узнавая о той жизни, о которой столько помнил. Там почти ничего не менялось, и это удивляло Андре, уже привыкшему к бесконечно меняющейся, неутомимой жизни столицы.

Андре не мог покинуть Париж. Этот город стал для него местом необычайных открытий, в том мире, который раньше для него был лишь мечтой - в мире искусства. В этом городе ничего не стояло на месте, и робкий провинциал Андре не всегда мог за всем поспешать, но так старался. Он впитывал в себя все впечатления, все новаторства, любые веяния, которые мог преподнести этот чудный город художников и поэтов. Возможно, Андре не чувствовал себя здесь родным, но твердо знал, что он в своей стихии. Он учился, учился, всему, от всего, что только мог увидеть. Он подхватывал любой ветер перемен, с жадностью поглощая новости столичного бомонда, сливаясь с ним, он оставался незамеченным, но ничто не могло ускользнуть от жадного и пытливого Андре.

Иногда он писал на заказ, чтобы хоть как-то существовать, но бытовое неустройство его жизни совершенно не волновало Андре, напротив, он считал, что так и живут настоящие художники, лишь своим искусством. Они мерзнут и голодают, но они счастливы от того, что творят Прекрасное. Эта мысль наполняла его силой, гордостью, уверенностью.

Некоторое время Андре снимал небольшую квартирку, за которую хозяйка просила совсем немного. Эта была немолодая, но весьма привлекательная и эксцентричная особа по имени Констанс Клемаль. Она жила яркой насыщенной жизнью, и Андре не сомневался, что в пору своего расцвета она была жрицей любви, о чем говорили ее вызывающее наряды, походка, жесты, жаргон. Она ловко окрутила скромного провинциального паренька Андре, научив его тому, о чем и не подозревал, затаскивая на сеновал деревенский девчушек. Констанс показала Андре его скрытые чувственные стороны, о которых он просто и не подозревал, мало заботясь о телесном, живя духовной, возвышенной жизнью. Впрочем, встречи с Констанс не были чем-то важным в жизни Андре. Гораздо большее влияние на него оказал ее сын, Шарль. Это был слабый, бледный подросток, лет шестнадцати, с серыми туманными глазами, страдающий от припадков эпилепсии. Но именно это незаметный болезненный мальчишка по настоящему соблазнил и совратил Андре. Страсть его преображала, глаза загорались, и этот тщедушный паренек казался богом, когда его охватывали желания. Когда он впервые забрался в постель, то сонный и ничего не понимающий Андре испугался, пытаясь предотвратить нечто страшное и неправильное, что в итоге все же произошло. Он помнил эти губы, возникшие из темноты ночи, жадные бесстыдные руки, тянущиеся к самому сокровенному. Андре не смог прогнать Шарля ни в ту ночь, ни во все другие. Это по настоящему испугало Андре. Он боялся вовсе не того, что было грехом, считалось постыдным и аморальным. В такие моменты он боялся себя, потому полностью переставал быть самим собой, подчинясь слепому, жестокому и властному чувству - страсти, которое готово было поглотить всего его, его тело, его разум, его душу, в своем испепеляющем и очищающим огне. Андре боялся того, что не может отказать этому всепобеждающему богу Эросу, который словно сделал его своим любимцем, щедро раскрывая в Андре все новые и новые стороны его чувственности. Не нужный матери, которая была занята своими многочисленными поклонниками, Шарля быстро привязался к Андре, возможно, находя с ним спасение от одиночества. Андре испытывал к нему странное чувство - смесь жалости и влечения. И острое понимание, что происходит нечто совершенно недопустимое, отравляло его существование. Андре не хотел быть втянутым в какую-либо историю. Его не покидало чувство, что они с Шарлем просто используют друг друга, и это угнетало его. Очень быстро Андре покинул эту квартирку с ее развратной хозяйкой и ее не менее развратным сынком. Впоследствии у него было несколько незначительных романов, как с женщинами, так и мужчинами, но Андре никогда не считал их чем-то серьезным, они никак не влияли на него. Художник считал, что не может влюбиться в какой-то человека, вся его душа отдана одной единственной страсти - живописи. Это занимало всего его полностью, Андре чувствовал себя самодостаточным, счастливым человеком, не нуждаясь больше ни в каких чувствах и привязаностях. Но оказалось, что он заблуждался.

Его душа, его сердце словно раскололись на две половинки, одна из которых навсегда была отдана искусству, а другую мучила и терзала несчастная, болезненная любовь…

Жан стоял у двери, прислонившись к косяку, и, чуть прикрыв глаза, смотрел на Андре. Вся его поза была какой-то неуклюже расслабленной, словно он готов был упасть в любую минуту, не удержавшись на ногах. Губы исказились в неприятной улыбке, холодом обжигающей сердце Андре.

-Где ты был? Я ждал тебе, Андре. А у тебя опять был запой? - поддел он.

И снова зажившие раны в душе Андре, едва успев исцелиться, вновь закровоточили. Да, Жану нравилось делать ему больно. Андре не мог сказать, что ему нравилось это терпеть, но иначе он не мог.

Не обращая внимания на язвительный нотки в голосе Жана и холодный блеск в его глазах, он разглядывал его самого, с той поглощающей жадность, будто пытался не просто впитать его образ в себя, а поглотить его красоту, навсегда запечатлеть в своей душе, сделать ее своей собственностью. А не любоваться им было просто невозможно. Таинственный вечерний свет окутывал артиста мягкими объятиями, вырисовывая контуры его лица, немного непропорционального, но казавшего самым совершенным. На волосах мелькали странные блики от смешанного света свечей и электрических ламп. Жан был одет в длинный черный шелковый халат восточного стиля, расшитый золотыми журавлями, который только подчеркивал гладкую белизну его кожи, черную роскошь волос и манящую бездну глаз. Художник пожирал его глазами, застыв на мгновение в одной точке, весь устремленный в своих порывах к этому неземному созданию, тепло которого он странно чувствовал. Не проронив ни слова, Андре кинулся на Жана, схватив его лицо, запрокинув к себе, впиваясь в тонкие губы яростным голодным поцелуем. Все его тело налилось силой и желанием, напиталось соками этого удивительного тела, которое он держал в своих руках. Жан покорно обмяк в объятиях Андре, отдаваясь поцелую. Художник поддерживал его одной рукой за спину, под лопатками, а другой поспешно пытался развязать пояс халата, который не поддавался. Андре злился сквозь поцелуй, а Жан улыбался.

-Не спеши, не спеши… - прошептал он, оставив на губах Андре тонкий аромат своего дыхания.

-Не могу, - простонал Андре, чувствуя, что нет сил сдерживаться.

Сколько дней он жил без этого упоительного чувства, как он мог их прожить? Как мог существовать, не прикоснувшись к столь желанному телу?

Словно смилостивившись, Жан стал расстегивать рубашку Андре, скинул на пол его пиджак. Черные глаза не переставали холодно и насмешливо улыбаться, но вскоре в них появились так знакомые огоньки страсти, затмевавшие все остальные чувства - это Андре любил больше всего.

Скинув халат с плеч Жана, который скользнул по гладким плечам ласковым объятием, Андре прижался лицом к его груди, чуть целуя ее, просто наслаждаясь близостью. Он замер, словно застыл, погрузившись в теплую ауру этого обнаженного тела, от которого исходили невообразимые волны, завораживающие Андре своим танцем, как сладострастные змеи, захватывая его в свою власть плотными тугими кольцами. Словно в ответ кольцо его рук обвило тело Жана за пояс, приподнимая его от пола. Длинные ноги обвились вокруг бедер художника, делая его желание еще больше, еще невыносимее, словно медленная пытка на вертеле над полыхающим костром…

Он понес Жана в спальню, попутно целуя его в закрытые веки, в распахнутые губы, в шею, плечи… только чудом Андре удавалось не запнуться по дороге. Тело Жана, такое невесомое и хрупкое, опустилось в объятие мягких перин. Тело Андре прижало его сверху. Губы Андре не могли насладиться, не могли оторваться, не могли перестать двигаться и жить своей жизнью, согласной с жизнью рук, гладивших кожу Жана чуть ниже живота, жизнью бедер, совершавших совместно с бедрами Жана магические движения.

-Стой, - невозмутимо прервал его Жан.

С тоской Андре смотрел на него. Как часто он слышал это такое холодное и хлесткое, как удар плети, "Стой!"…

Мутными, задернутыми пленом слез страсти, глазами Андре посмотрел на распростертое перед ним тело, такое хрупкое, такое беззащитное. Он мог запросто овладеть им силой, подавить всякое сопротивления, выпустив на волю свою дикую страсть, но не мог… что-то его всякий раз останавливало. Та необъяснимая власть, которую имел над ним Жан, знавший о его чувствах слишком хорошо, так жестоко игравший с ними.

-Я хочу по-другому, - улыбнулся Жан, - ляг на спину.

Андре подумал, что Жан хочет овладеть им, но у него не было возражений. Он покорно скатился с Жана и лег рядом на спину. Ловко Жан вскочил сверху, оседлав его бедра… нет, Жан не собирался овладеть им…

Руки Андре гладили ритмично бедра Жана, когда тот резко вздымался и опускался на него с шумным выдохом. У Андре были очень чувствительный пальцы, а у Жана чувствительная кожа - всегда прекрасный союз.

Жан поднял руки к голове и заломил их, словно в каком-то экстатическом танце. Его кожа быстро покрылась маленькими капельками пота, стекавшими вниз по гладкому телу. Андре в исступлении касался его всей раскрытой ладонью, словно боясь, что вот сейчас, в момент наивысшего наслаждения, Жан исчезнет. Он душил стоны, непрошено громкие, как ему казалось неуместные, способные заглушить частые выдохи Жана, которые он ловил с жадным вниманием. Ему хотелось прикоснуться пальцами к губам Жана, чуть влажным, приоткрытым, таинственно притягивающим. Он тянул к ним растопыренную ладонь, но она слабо опадала, как сбитый стебель травы, потом вновь оживала, тянулась, поглаживая ноги Жана, его бедра, бока, ребра, тянулась к плечам, вновь опадая вниз. Последний задыхающийся стон потонул в жаркой влажности ночи, и тела успокоились, проглоченные тишиной.

Андре пропустил сквозь пальцы длинную, чуть влажную прядь волос Жана. Усталый юноша лежал рядом с блаженной улыбкой, прикрыв глаза, занавесив томный довольный взгляд пышными ресницами. Но Андре хорошо знал этот взгляд, взгляд полного удовлетворения - таким Жан нравился ему больше всего. Сейчас он был почти близким, почти родным, почти осчастливленным. И можно было его обнять, прижать к себе, к своей груди, к своему сердцу, целовать чувствительную кожу за ухом, шептать что-то в густо-пахнущие цветами жасмина волосы. Он гладил пальцами плечо Жана, приподнимаясь над ним, всматриваясь в это лицо, такое прекрасное, такое желанное. И Андре был безгранично счастлив, понимая, что именно ради таких моментов он и живет…

Он понимал, что постель это единственное место, где они с Жаном могут достигнуть согласия. Конечно, слишком мало для безграничной души Андре, но он принимал это, как бесценный подарок. В такие минуты, глядя, как утомленный любовью, Жан засыпает, он был просто счастлив, что может быть подле него. Ему достаточно было таких крупиц внимания, чтобы забыться, окунуться в эту обманчивую глубину покоя и счастья, вдыхать аромат, исходивший от тела Жана, всматриваться в это лицо, в котором сокрыта никому не понятная, необъяснимая красота и притягательность, прикоснуться к его тонкой руке... Сколько раз он пытался написать его портрет, уловить этот блеск, передать истинную сущность Жана, его характер… Но это было почти также невозможно, как и все попытки передать великолепие природы. Жан был частью той красоты, которая не может принадлежать ни одному человеку, которой можно только любоваться со стороны, но не обладать ей. Андре знал, что не сможет никогда обладать Жаном, его душой, его красотой. Он лишь мог обладать им в постели. И Андре в полной мере наслаждался этим. Тогда ему казалось, что ничего иного в жизни ему и не нужно, что он нашел свой удел, и больше не надо никуда стремиться, ничего искать… До первой ледяной колкости Жана, когда тому в очередной раз хотелось унизить Андре и прогнать, чтобы вновь позвать… И так по кругу, по бесконечно замкнутому кругу…

Все в труппе знали, что Жанетт на самом деле Жан, но никого это не смущало и не удивляло. Его талант перевоплощения, непревзойденная игра восполняла все, позволяя с легкостью прощать эту маленькую странность. И какое это имеет значение, мужчина он или женщина, когда его игре нет равных, когда он настолько вживается в свою роль, что ни один человек не может остаться равнодушным и не поверить.

Андре нравилось смотреть репетиции. Они мало походили на спектакль, где актеры облачались в роскошные наряды, усыпанные, хоть и бутафорскими, драгоценностями, блестевшими в свете рампы, как настоящие. На репетициях актеры были почти что самими собой, и в то же время их игра, их завораживающая игра погружала в волшебный мифический мир без всяких костюмов, декораций, освещения, и они сами уносились в тот мир, почти незаметно для себя, так легко и просто, как будто просто воплощались в иную свою сущность, неотделимую от роли простых смертных - такой же роли, как и все другие, когда они просто кем-то притворялись, кем не являлись, а на самом деле были сказочными существами. Тогда Андре тонул в великолепии их мастерства, как маленький ребенок с восхищением взирал на актеров, в чьих силах было подарить людям волшебство, превратить обыденный мир в сказку. Он не мог часами оторваться от этого необыкновенного зрелища, когда рождался спектакль - ему нравилось буквально все, любые ошибки актеров, бесчисленные повторения одних и тех же слов, отчаиваясь, когда что-то не получаясь, и возвращаясь к каждой сцене с новыми силами. Да, Андре нравилось буквально все, и он даже не мог сказать, что его впечатляет больше - такие вот рабочие моменты репетиций или уже готовый, сияющий во всем блеске спектакль.

Жан сидел перед зеркалом в своей гримерной с пачкой листов сценария и репетировал свою роль Психеи. Этот персонаж казался ему очень интересным и сложным в психологическом плане, и он подходил к роли со всей ответственностью, пытаясь выложить максимум своих сил, добиться предельной выразительности и правдоподобия. Сейчас он был без грима и выглядел так, как Жан, но Андре видел, что когда он воплощался в героиню, это был уже не Жан, и даже не Жанетт, еще более мифическая, чем Психея. Жан полностью изменялся, всей душой, словно это был уже иной человек, которого прежде не было в этой комнате, но он попал сюда по велению каких-то незримых сил. Даже внешне он будто менялся, потому что выражения лица становилось другим, совсем не свойственным самому Жану. Андре даже становилось немного страшно от этого. Он искал в этом сосредоточенном и одухотворенном лице следы прежнего холодного и безжалостного любовника, который причинял ему столько боли, который отвергал пылкие чувства Андре с такой убийственной небрежностью, что тот не желал больше жить, - и не находил.

-Не понимаю… - произнес он задумчиво.

-Чего не понимаешь? - Жан словно очнулся и повернулся к нему с растерянностью на лице. Он поморгал часто и быстро, как будто скидывая недавнее воплощение в роль, как остатки сладкого сна.

-Не понимаю… ты столько раз говорил, что не способен на любовь. Но сейчас, когда ты репетировал Психею, я видел столько любви в твоем лице…Ты буквально светился ею. Она наполняла тебя всего, и это было удивительно. Это не было фальшиво…

Жан усмехнулся, теперь уже прежний Жан, способный подобной усмешкой вдребезги разбить все мечты Андре.

-В этом-то вся разница, мой дорогой Андре. Я играю любовь, понимаешь. Ее нет на самом деле.

-Не верю, но как же…

-Любовь… любовь, - задумчиво повторил Жан, - это все выдумки для пьес. В жизни я не встречал ничего такого, что есть в спектаклях. Люди любят смотреть про чужую любовь. Это дает им какую-то надежду, что есть жизнь не такая серая и безрадостная, как у них, что есть где-то прекрасные чистые чувства. Людям ведь всегда надо верить в прекрасное. Как и тебе, - он хмыкнул, - ты просто придумал себе это чувство, потому что тебе надо верить во что-то неземное, ты со своей эстетической жаждой, погоней за прекрасным весь витаешь в мире иллюзий, совершенно отрываясь от реальности. Ты словно и не живешь настоящей жизнью, веря в какие-то безумные иллюзии…

-Даже если красота это иллюзия - это единственное ради чего стоит жить, - произнес Андре твердо.

Это было его жизненное кредо, его вера, в которой переубедить его не мог даже Жан. Ведь если нет красоты, тогда ради чего вообще на свете стоит жить? Только ради любви и красоты. Именно так считал Андре, именно это каждый раз питало его, давая новые силы жить, его неистребимая вера в высокое и прекрасное, настолько сильная, что после каждого тяжелого момента, когда ему казалось, что жизнь потеряла для него смысл, он находил его, словно расправлял крылья, и, воспарив над землей, вновь начинал жить.

На эту реплику Андре Жан ответил только усмешкой. Ему были далеки идеалы Андре. Как бы ни был прекрасен его мир, он был подделкой, как все в театре, вымыслом, игрой. Его чувства были так же искусственны, как и драгоценности, какими бы прекрасными они ни казались, как бы ни походили на настоящие, они таковыми не являлись. Жан это прекрасно сознавал, но это ничуть не подавляло его, не мешало ему жить, напротив, избавляло, по его мнению, от многих проблем, от лишних страданий и головной боли, которые сам себе создает Андре, пытаясь требовать от Жана ответных чувств.

-Вот видишь, ты не хочешь верить в реальность происходящего, а потом жалуешься, что я несправедливо жесток с тобой. А я не жесток, я просто честен.

Жан сказал это как-то мягко и доброжелательно, словно в этот раз не попрекал Андре, не смеялся над ним, а просто поучал, пытаясь показать, как нужно жить, чтобы избавить себя от лишних страданий. Его улыбка, пусть и не такая, какую бы желал увидеть Андре, согрела сердце художника.

Андре встал перед ним на колени и положил голову на ноги Жана.

-Жанно, я так люблю тебя. Скажи мне хоть одно ласковое слово, прошу тебя, - с мольбой в голосе попросил Андре.

Жан погладил его по волосам. Этот жест был почти машинальным и в тоже время почти ласковым. Иногда Жан мог позволить себе быть ласковым, когда Андре смирялся и не требовал от него слишком многого, довольствуясь тем, что есть.

-Зачем? Это ведь будет всего лишь игра, а тебе нужны искренние чувства, которых дать я тебе просто не могу, - он говорил с Андре, будто с маленьким непонятливым ребенком.

Андре потерся щекой о его колени. Пусть эта единственная ласка, которую он может получить от Жана - чуть насмешливая, покровительственная, основанная на жалости, чуть искусственная, пусть хотя бы так. Он привык довольствоваться малым и любить за двоих, подбирать, жадно выхватывать у судьбы крохи счастья, взращивая их в своей душе, превращая в драгоценные сокровища, которые позволяли ему жить и творить. Та любовь, которую он испытывал к Жану, была настолько неуправляема и сильна, что порой выплескивалась в какой-то новый творческий запал художника, что позволяло ему со свежими, неутомимыми силами творить, словно Жан был той самой музой, которая вдохновляет художника, оставаясь при этом беспристрастной и неуловимо-холодной.

Андре поднял глаза и преданно посмотрел на того, кого любил в этот момент больше всего, что существует в мире.

Жан ласково улыбнулся. Он погладил волосы Андре, а потом его тонкие пальцы запутались в густых кудрях. Он сжал ладони, страстно и сильно, будто пытался выдрать по клоку волос. Чуть наклонившись вниз, к лицу Андре, он томно и тихо произнес.

-Да, я не верю в любовь, и много раз тебе говорил об этом. Я не верю в нечто иллюзорное, непрактичное и неосязаемое. Но это не значит, что я не верю ни во что, ни в какие иные чувства, отношения. Нас кое-что связывает, и было бы глупо отрицать, что я не испытываю к тебе ничего. Я не собираюсь никогда растрачивать себя на то, что не принесет мне ни пользы, ни удовлетворения, оставив опустошенным и страдающим. Я добровольно ограждаю себя от этого. Отношения должны приносить что-то твоим, то, что доставляет удовлетворение, но не оставляет сожалений. Конечно, это не та бескорыстная и благородная любовь, о которой ты говоришь, о которой написано столько книг… Нет. Я не верю в ее возможность и все. Но знаешь, во что я действительно верю - в зов плоти. Это действительно реальное чувство, страсть, которая связывает людей, которая дает власть одним над другими, которая может захватить человека, заставив ей подчиниться. И это чувство бывает очень сильным, - он сильнее обхватил голову Андре и притянул близко к себе, - а ты пробуждаешь его во мне сильнее всех…

По крайней мере, ради этого Андре готов был жить. Ради этого чувства, пусть такого ненадежного, которое испытывал Жан к нему. Он понимал, что эта страсть, как огонь. Чем сильнее она горит, тем быстрее ей суждено погаснуть. Чему сам Жан не позволяет случиться до поры, до времени, постоянно охлаждая их отношения, желая полностью их контролировать, до тех пор, пока он не решит, что больше они ему не нужны, и с легкостью не вышвырнет Андре из своей жизни навсегда.

Андре не знал, что будет с ним тогда. Он не представлял, как сможет жить, потому что исчезнет та подпитка, которая каждый раз побуждала его не только жить, но и работать. И это же чувство порой заставляло его забыть об истинной своем предназначении художника. Художника, который стремится открывать что-то новое, который не боится экспериментировать, менять кардинально прежние устои, создавать новое, идти совершенно незнакомым, но удивительный путем в мире искусства… И это все Андре был готов бросить, потерять, разбить, по воли прихоти беспечного и холодного Жана…

Но в этот миг он забыл обо всем, кем он был, кем ему суждено было быть. В этот миг он поднял Жана из кресла и потянул к дивану, старому потертому дивану в гримерной - свидетелю стольких сцен, стольких скандалов и страстных примирений на его продавленных подушках, которые ему пришлось стерпеть, он был словно хранителем бесчисленных жизненных переплетений, которые впитывались в него, как годовая пыль, и оставались там навсегда, незаметно и невостребованно. Андре опустил Жана на этот старый диван, не думая ни о чем. Да и какие мысли могут задержаться в голове, когда он видит перед собой это прекрасное, манящее существо, налитое сейчас страстью, как зрелый плод соком, готовое принять его, готовое поделиться своим томлением, готовое разделить самые волшебные мгновения. Андре мог думать только об этом, даже не думать, а просто ощущать это, скорее чувствуя кожей, а не сознавая рассудком. В этот миг он попал в плен, как и всякое человеческое существо, во власть сильнейшей и неотвратимейшей силы - зову плоти, полностью отдался ему и бесповоротно утонул, теряя всякую надежду на спасение…

Когда Андре не писал, они просто гуляли по лесным дорожкам или полянам. Анри палкой сбивал высокие стебли и луговые цветы. Воздух наполнялся медово-пьянящим тяжелым запахом, который кружил голову, вызывая какие-то приятные и смутные мысли в голове. Андре не переставал улыбаться. Он оставлял все свои заботы в Париже, прибывая в пригород чистым, обновленным, лишенным этого неимоверно тяжелого груза, открытый новый впечатлениям, которые он поглощал с жадностью и восторгом, как и его маленький друг Анри. Будто они вместе заново учились воспринимать прекрасное. Лето уже давно полностью вошло в свои права, и теперь палило во всю мочь.

-Не хочешь купаться, Андре? - со смехом спросил Анри.

Он кинулся в прозрачно-голубую свежую воду небольшой речушки, протекавшей рядом, от которой исходила притягательная прохлада, так и манившая окунуться в нее. Но Андре покачал головой, представив себя, бледного и худого, рядом с этим загорелым и крепким мальчишкой, пышущим юной силой и здоровьем, который так резво разделся и кинулся плескаться в воду. Художник сидел на берегу и чиркал карандашом по листку. Серьезно работать почему-то не хотелось, и художник улыбнулся этому, в конце концов, его профессия дает достаточно свободы, чтобы решать, когда хочется творить, а когда просто сидеть и любоваться насыщенным солнечным днем, бесконечным ковром поляны на опушке влажно-прохладного густого леса, или мальчишкой с золотистой кожей, плескавшимся в воде…

Когда Анри вдоволь накупался, то вылез из воды и без тени смущения уселся, как был обнаженный, на траву рядом с Андре. Художник был для него уже настолько близким и родным, что Анри в его присутствии не смущался ничего. Он свободно делился своими мыслями, которые были удивительно наивными и прекрасными, и это доверие было для Андре бесценным подарком. Он легко улыбался и кивал, слушая Анри, иногда чуть поправляя, но никогда не усмехаясь над его необразованностью и наивностью суждений. Впрочем, для своих лет мальчик был удивительно образованным и развитым, что больше говорило о его любознательном характере, нежели о полученном образовании, полученном в сельской школе. Анри стремился узнать больше, чем ему могут предложить, чем положено знать простому деревенскому пареньку. Андре всячески поощрял это его стремление и помогал, чем мог, понимая, что это обязательно выльется во что-то хорошее и благодатное, и возможно этому живому и любопытному мальчику уготовано что-то значительно в жизни, ему предстоит стать кем-то важным, возможно даже великим… Как бы наивно это ни звучало, но Андре хотелось в это верить. Ведь он всегда верил во что-то прекрасное и возвышенное.

Анри постоянно заглядывал на то, что рисовал Андре, смеясь и веселясь от души. Похоже, у него было отличное настроения, и оно поневоле передавалось Андре. Это было удивительно, но стоило художнику увидеть радостною, открытую улыбку этого мальчика, как у него на душе становилось теплее, а губы сами собой вытягивались в улыбку.

-Хочешь земляники? - вдруг спросил Анри, глазки его загорелись.

Андре только кивнул.

-Сейчас нарву, тут недалеко!… - едва успев проговорить, как и был голый, Анри сорвался с места, только прихватив с собой свою соломенную шляпу. И помчался рвать землянику.

Задумчиво Андре взял чистый лист и быстро набросал новый эскиз, идея которого пришла совершенно спонтанно, и он даже не стал задумываться над причиной выбора такого сюжета. Он изобразил Анри, выходящего из воды. Такого, каким видел его несколько минут назад, с расслабленной позой, выражающей удовлетворение и немного усталости, показал гладкую горячую кожу, покрытую прохладными капельками воды. Особенно он постарался передать его неповторимую сияющую улыбку, от которой словно все расцветало. Андре все больше осознавая, рисуя молодое крепкое тело, что Анри уже совсем не мальчик, а юноша, красивый, полный сил, привлекательный. Он сам удивлялся таким мыслям, потому как воспринимал Анри только как младшего друга, но не мог отрицать очевидного - внешней, а не только внутренней, привлекательности мальчика, овеянного запахами деревни и леса, наполненного неутомимой жаждой жизни, удивительной энергией…

Анри вернулся очень быстро, неся в шляпе горку красной душистой ягоды. Он поставил шляпу на траву и присел рядом, опустившись на колени.

-Вот, смотри какая! - радостно произнес он, набрав в ладошки горсть ярко-красных ягод, и протянул к лицу Андре, чтобы он тоже полюбовался.

Аромат свежей лесной ягоды ударил в ноздри, окутал и опьянил Андре. Все казалось таким свежим, таким чистым в этом удивительном запахе самого леса. И все что он делал, казалось таким правильным.

Андре снизу подхватил ладонями руки Анри и поднес их к своему лицу, губами собирая маленькие ягодки. Замерев, Анри настороженно и восхищенно наблюдал за ним. Андре просто закрыл глаза, утопая в роскоши ощущений, которые он испытывал - необычайная легкость, ощущение гармонии всего происходящего.

Когда Андре, съев все ягодки, вновь посмотрел на Анри глаза того были закрыты, а губы, перепачканные соком земляники, напротив, чуть раскрыты, они словно тянулись навстречу Андре, и его тянул этот запах, это тепло. Он видел, что мальчик жаждет поцелуя, и в этом не было ничего не понятного. Андре уже давно понял, что Анри испытывает к нему не просто детское восхищение или дружескую симпатию, мальчика влечет к нему, влечет по настоящему, как одно тело может тянуть к другому, с неумолимой, непонятной силой, не терпящей каких-то объяснений или оправданий. Тоскливо вздохнув, художник погладил его по щеке, и Анри удивленно посмотрел на него, словно вопрошая, почему он не получил ожидаемого. Андре только отрицательно покачал головой, и это все без слов рассказало Анри. Он тоже кивнул в ответ, с пониманием, но необычайно разочарованно и сиротливо, так что у Андре защемило сердце.

Как бы он хотел сейчас поддаться этой древней силе притяжения, ее магии. Как говорил Жан - зов плоти сильнее всего, и ему невозможно сопротивляться. Андре бы так хотелось сейчас слепо поддаться ему, поддаться этому чистому чувству, робкой светлой любви, прямо сейчас на этой поляне, залитой солнцем, под опрокинутым небом. Окунуться в водоворот эмоций и ощущений, от который он забывал любые проблемы… Но это было бы нечестно по отношению к Анри. Еще больше чем разочаровать паренька, Андре боялся его предать. А, поддавшись сейчас эмоциям, он бы предал его. Андре не любил Анри… Нет, любил, словно брата, младшего друга, но совсем иначе, нежели ожидал и желал этот мальчик, привыкший к открытому и прямолинейному выражению чувств. Но Андре любил Жана, эгоистичного, холодного, бездушного… В противоположность ему душа Анри была прекрасна, она сияла, как простой, но прекрасный цветок под лучами солнца. И Андре был бы счастлив, если б только мог ответить на такое прекрасно, чуть зародившееся чувство.

Но он любил Жана… и этому не было объяснений. Все, чего он хотел, о чем смел мечтать, чтобы эту улыбку, этот взгляд Анри увидеть на лице Жана. Но нет, тот никогда не посмотрит так преданно, с такой любовью, так бескорыстно и открыто. Андре бы так хотелось знать, что за поцелуями Жана не стоит ничего, что это просто поцелуи, выражающие чувства. Жан никогда не подарит ему того, чтобы мог безвозмездно, с радостью дать Анри. Как бы Андре хотел принять этот бесценный дар. Но он не мог. Не мог обманывать мальчишку, понимая, что в его сердце всегда будет другой человек, непонятно почему прочно обосновавшийся там, и не желающий покидать его.

Андре так не хотелось разочаровывать мальчика, приносить эту, возможно, первую боль его юному сердцу, но так даже лучше, пока это смутное, почти детское увлечение не превратилось в нечто большее, неотвратимое. Лучше так…

Удивительно, но Анри все понял. Он и не надеялся, что его чувства, его мысли будут восприняты столь серьезно, и это понимание, эта дружба были для него бесценны, и он не хотел терять их, поэтому робко спросил:

-Ты… ты придешь сюда еще?

В этом голосе звучала такая безысходность, что Андре стало страшно.

-Конечно, приду еще не раз. Но сейчас мне пора идти.

И в последнем порыве сунул в руки Андре тот набросок, что нарисовал несколько мгновений назад, пока Анри бегал за земляникой.

Мальчик удивленно смотрел то на эскиз, то в спину уходящему Андре, пожимал плечами, ничего не понимая.

Андре оказался также в числе первых желающий посмотреть этот спектакль. Только на сцену он смотрел не из зрительного зала, а из-за кулис. Эту привилегию он получил, когда стал частью этого удивительного театрального мира. И сегодняшний спектакль был украшен великолепными декорациями, выполненными Андре. Он был счастлив, что хоть чем-то может быть причастен к созданию этого удивительного, волшебного действа, завораживающего стольких людей. Ему нравилось ощущать себя близким к этим людям, актерам, музыкантам, осветителям, всем тем, кто творит сегодняшнее представление. Из-за кулис все виделось совсем иначе, нежели из зала, все казалось чуть ближе, роднее, понятнее, особенно для Андре, который присутствовал на стольких репетициях, и теперь, почти с той же гордостью, что и режиссер, взирал на то, чем увенчались эти многочисленные утомительные часы бесконечного повторения ролей. Актеры были безупречны. Спектакль был великолепен, Андре это понял, даже не дожидаясь аплодисментов после первого акта. Просто восхищение зрителей было почти осязаемым, оно, как теплые волны, исходило из зала к сцене и стократ возвращалось назад. А бедный Андре только мучился от этого - сейчас Жан, воплотившись в Жанетт, абсолютно не принадлежал ему, и не было никакого намека, на их связь. Как же Андре завидовал в этот миг тому актеру, который играет Купидона, который получал такое выражение любви на лице Жанетт. Художник, конечно же, знал, что это искусственное выражение, подделка любви, но ничего не мог с собой поделать, так ему хотелось хоть раз увидеть такое выражение на лице Жана, обращенном к нему.

Спектакль имел бешеный успех. Глядя, как играет Жанетт, как отдает себя публике - единственному, кого она любила по настоящему, Андре захватывали мучительные кольца ревности, которые беспощадно душили его до слез. Он был и счастлив, и страдал. Счастлив, глядя на сияющее лицо Жанетт, когда после спектакля зрители еще долго не хотели отпускать артистов, вызывая их на бис, осыпая цветами, а Жанетт получила их больше всех. Но никто бы из актеров не подумал завидовать - это была справедливая награда за мастерство актрисы. И видя это яркое счастье в лице Жанетт, сердце Андре поневоле охватывали нотки ликования и гордости за того, кого он любил, и чьего счастья желал больше всего на свете.

И все же Андре был несчастен. Страдал, как только может страдать неразделенная, непонятая, неоцененная любовь. Но он не унывал, зная, что после спектакля Жан захочет видеть именно его, как самого трепетного, преданного и восторженного поклонника, и подарит ему свои страстные ласки. По крайней, на это Андре мог рассчитывать. Только на это…

Постоянные душевные спады и последующие творческие подъемы благоприятно отразились на работоспособности Андре, создавшего много замечательных работ за довольно короткий период, некоторые из которых он решил выставить, повинуясь уговорам друзей-художников и получив восторженные отзывы от тех, кто понимал подобное искусство. Что же до остальных - Андре был морально готов к тому граду критики, который вылился на всю выставку импрессионистов, и даже рад был, что принял это вместе со своими товарищами. Это ничуть не подкосило его, как он мог ожидать, по крайней мере, Андре точно знал, что непонимание и яростные нападки не отобьют у него охоту работать, тем более, что он знал теперь, есть на свете такие люди, как Анри, которым еще уготовано по достоинству оценить это новое искусство.

Жан тоже посетил эту выставку, в которой участвовал Андре. Он неплохо разбирался в классическом искусстве, и возможно даже импрессионизм не был лишен для него привлекательности, но какое-то подсознательное, словно инстинктивное, желание досадить Андре заставило его выразить довольно язвительные замечания в Адрес творчества своего любовника и его коллег, которыми сам Андре так восторгался. Это болезненным эхом отозвалось в сердце Андре, однако, он смолчал. Он все равно ничего не добьется, требуя от Жана понимания. Того все равно не переубедить, не изменить. Жан всегда считал, что последнее слово должно оставаться за ним. Почему это слово было всегда дерзким и ранящим, никто не знал, но, наверное, именно в этой изысканной желчности Жана была своя прелесть, ибо даже Андре не мог представить, что когда-либо Жан скажет нечто одобрительное, это совсем не шло к его облику. Он уже давно смирился с этим, и сам себя убеждал, что нет смысла переживать от каждого недовольного замечания Жана, но в глубине души все равно что-то неприятно грызло его сердце тяжелой, тянущей болью, не желавшей проходить ни под какими уговорами.

Но в целом Андре ощущал себя счастливым. Успех Жана радовал его гораздо больше, чем мог бы порадовать собственный, если бы такой сопутствовал его выставке. Не было смысла расстраиваться от того, что их искусство вновь не оценили. Андре просто понимал - еще не пришло время. Поэтому он не морочил себе голову по поводу очередного провала выставки. У него сейчас были другие причины для радостей и расстройств.

Яркий успех Жана позволял надеяться на хорошее расположения того, ожидать от любовника более теплого обращения, возможно даже некоторого сочувствия и понимания. Но Жан и не думал баловать Андре и давать ему послаблении в постоянном эмоциональном напряжении. А та самая выставка послужила новым поводов для целой серии насмешек и упреков в бесполезности жизни Андре, в совершенной глупости его занятий. Он приводил примеры, как восторженно были восприняты публикой произведения уже прославленных мастеров, которые творят в классической манере и не пытаются назвать живописью то, что ей на самом деле не является, не пытаются эпатировать и шокировать публику, одним своим появлением на выставке вызывая скандал. Андре лишь тяжело вздыхал, слушая эти колкие замечания любовника. Жан никогда не сможет его понять, потому что у того просто нет стимула менять свои убеждения. Ему словно нравилось думать так, как думают все. Иногда Жан был удивительно противоречивой фигурой. В театре он поощрял любы выпады против общепринятых правил и норм, ему нравилось быть в центре внимания, даже если успех был весьма сомнительным и скандальным, но там он был Жанетт, а Жан наоборот ревностно ценил общественное мнение, как будто пытался стать почетной его частицей. В этом явно было много нездорового лицемерия и изрядная доля цинизма, но в отличие от Жана, Андре никогда бы не стал того в чем-то попрекать, он не мог опуститься до такого, считая, что любые споры и нападки могут только губить отношения, вносить совершенно ненужный разлад. Он предпочитал всеми силами идти навстречу Жану, а если был в чем-то не согласен, то просто покорно молчал. Возможно, именно это и подстегивало Жана издеваться над Андре вновь и вновь.

И все же художник не терял надежды хоть как-то достигнуть согласия в отношениях Жана, пытаясь вызвать его положительные черты характера, играя на его хорошем настроении, и теперь, как нельзя кстати, использовал для этого нынешний успех спектакля. И ему показалось, что он добился определенных успехов.

Однако погрязший в счастливых заблуждениях, Андре просто не ожидал такого поворота судьбы и не был подготовлен к удару, который она ему приготовила.

Просто в один день, явившись к дверям "Диониса" он узнал, что театр отправился на гастроли. Он ничего не знал об этом, и с трудом мог добиться какой-то информации, лихорадочно вытрясывая ее из каждого, кто имел хоть малейшее представление о жизни театра. Итак, "Дионис" отправился на полугодовые гастроли по Франции, а так же по Европе, намереваясь сорвать такой же оглушительный успех своими спектаклями, который имел в Париже. Многие видели в этом великий расцвет и вскоре неминуемый закат театра, слава которого не сможет долго гореть такой яркой вспышкой, и пройдет, сгорев дотла, как только достигнет своего апогея…

Ни о чем таком Андре не думал. Эта весть принесла в его собственную жизнь осознание непоправимой трагедии. Он ясно понимал, что произошло, настолько ясно, что не было сил найти оправдание, спрятаться за какую-то спасительную мысль…

Все было очень просто и до боли понятно.

Жан уехал, уехал на эти проклятые гастроли, и этот внезапный отъезд означал неминуемую гибель для Андре. Потому как Жан слишком ценил его качества преданного поклонника, и Андре первым был осведомлен обо всех успехах Жана, о его творческих планах, проектах на будущее. Рассказывая об этом художнику, Жан тешил свое самолюбие, ожидая получить восторженную похвалу…

А теперь ничего этого не было. Андре точно знал, что Жан ему первому сообщил бы эту фантастическую новость - головокружительные гастроли, сулившие неимоверный успех. Но Жан ничего не сказал Андре, не предупредил… Просто речи не было о том, что он уедет куда-то… А это значило только одно - Андре стал не нужен. Жану уже не важно было получить от того похвалу, обожание. Это надоело ему настолько, что он не удосужился сообщить несчастному любовнику о своем столь долгом отъезде, тем самым разбивая сердце Андре.

Эта намеренная явная и столь неприкрытая жестокость поставила в сознании Андре жирную точку всему. Его тонкая ранимая душа не была в состоянии выдержать этот удар, и его сил было явно недостаточно, чтобы теплить в себе какой-то слабый огонек надежду на то, чего уже не будет, что невозможно, когда Жан вернется. Это ослепительная вспышка, какой стал их в высшей степени странный роман, как и слава театра уже видела свой закат, только гораздо раньше.

Андре не видел уже ничего, никакого просвета в будущем, весь сломленный осознанием своей потери. Пропал единственный свет его жизни, который не вернуть. Все, на чем держались их отношения с Жаном, интерес актера к художнику, это пропало, ушло безвозвратно, как гаснет догорающая лучина в чаше с водой. Это было заметно уже давно, этот бесславный финал такого яркого романа. Просто Андре ничего не хотел замечать, принимал за потепление отношений Жана к нему наступившее равнодушие в сердце актера. Если б мог художник мысленно вернуться вспять и проанализировать их последние дни, то понял бы, что это кажущееся умиротворение Жана и относительный покой их отношений, внезапное прекращение резких насмешек, ни что иное, как потеря былого интереса. Но Андре просто не мог возвращаться в прошлое, не мог что-либо анализировать, весь подавленный этим внезапный горем.

Он знал, чего ему хотелось в данный момент - покоя. Покоя, способного залечить эту зияющую рану в душе, пока он не разбередил ее настолько, что она станет зияющим океаном боли. Андре был слишком слабым человеком, чтобы держаться, подпитывать себя какими-то призрачными надеждами на что-то, чего уже и не было в помине, даже в ярком воображении Андре. Он не мог, не хотел терпеть. Он слишком много мучился, и отчетливо понимал, что больше не сможет жить так. Раньше, по крайней мере, была надежда, что солнце вновь появиться, и холодность Жана сменится на милость… но тогда не приходилось умирать столько времени, и Андре не представлял, что бы было, если бы пришлось… но теперь, когда только смел представить об этом, о том океане страданий, который ему предстоит, Андре хотел прекратить все разом…

Да, он был слабым духом и отчетливо признавался себе в этой слабости, но справиться с ней он не мог, желая окунуться в то спасительное спокойствие, которое сулило это покорство судьбе. И Андре желал покориться, сдаться, потому что устал от боли, устал от страданий. В его жизни было то, что смогло бы его удержать, что придало бы новый смысл, но у художника просто не было сил бороться. Он проявил малодушие, струсил, но не было того, кто бы осудил его в этом.

Остался последний долг, последнее прощание, без которого Андре бы просто не смог уйти.

Он сел на самый первый поезд, несущий его за город. Клубы паровозного дыма таяли в хмуром сером небе, но их чернота не могла соперничать с тем мраком, который поселился в душе Андре. Он хмуро смотрел в окно поезда, не думая ни о чем. То, что ему предстоит - просто жалкий трусливый жест, который способен только ранить, нежели молить о прощении, но это все, на что Андре сейчас был способен. На что хватало усилий с трудом собранных слабой волей.

Знакомая, такая любимая поляна несла в себе множество счастливых воспоминаний, но яркость их не была способна разогнать тучи в душе Андре. Он быстро шагал в высокой, мокрой от росы траве, к тому месту, где уславливались встречаться они с Анри, где проводили много времени, беседуя или просто наслаждаясь молчанием, наполненным безмолвным пониманием. В этот миг не было сил думать об этом. Эти воспоминания приносили боль, за них нужно было бороться, он побуждали к жизни, а жить так не хотелось.

Глубоко вздохнув, Андре опустился на колени и положил свой сверток на траву, сверток, имеющий очертание небольшой картины. Поддавшись внезапному порыву, он отогнул материю, закрывавшую картину.

Словно яркий солнечный луч ворвался во мрак этого утра, осветив его и душу Андре, но лишь на самое краткое мгновение… На картине был изображен тот Анри, который однажды принес ему землянику в теплых ладонях и преподнес Андре вместе со своим чистым сердцем, искренней душой. А Андре так грубо отверг этот бесценный дар ради… теперь уже не важно, ради какого-то призрачного идеала он предал единственно хорошее, что мелькнуло в его жизни, осветив измученную душу мимолетным счастьем. Чтобы это послание сильнее и понятнее дошло до сердца маленького мальчика, Андре сделал подпись, которое наверняка ранит его еще больше: "Au revoir, Henri". Может это чуткое сердце сумеет уловить хоть часть его боли, понять и даже простить…

Но сейчас времени раздумывать об этом не было, Андре не хотелось бы встретиться с тем, к кому было обращено это печальное послание. Он только в последний раз посмотрел на картину и одними губами повторил: "До свидания, Анри". А потом зашагал назад, чуть быстрее, будто скинув с плеч тяжкую ношу, но на самом деле ноша стала только тяжелее.

Взгляд медленно и затравленно скользнул по слабой руке, свисающей с края ванны. В ладони, постепенно расслабляющей пальцы, была зажата окровавленная складная бритва. Кровь тонкими ручейками красиво стекала по длинной блестящей поверхности лезвия, так медленно и так красиво, а потом неслышно падала, падала на пол маленькими густыми каплями. И это было так красиво, что полностью поглощало внимание Андре.

Когда рука совсем ослабла, то вмиг разжалась и выпустила бритву из рук, которая упала на пол с громким стуком роговой ручки. Тогда слабый взгляд, потеряв объект внимания, слабо устремился на воду, под которой скрывалась худая измученная фигура. Кровь, змеясь красными лентами, вытекала из истерзанного запястья, скрытого под алой водой, еще прозрачной, но уже такого густого оттенка, что Анри на миг восхитился. Он и не знал, что в природе есть такой яркий, насыщенный цвет, и теперь наблюдал восхищенно и неотрывно за его завораживающей игрой, следя, как этот цвет становится все темнее и гуще. Это единственное, за чем мог следить ускользающий разум Андре, и в этот последний момент он не переставал быть художником, который видел даже в смерти прекрасное, жалея, что не может запечатлеть эту удивительную и невероятную игру живого восхитительного цвета на холсте.

Жарким, мутным всполохом пробежала в голове тягучая слабая мысль, и была она вовсе не о предательски исчезнувшем любовнике, которым он грезил прежде, от которого сошел с ума настолько, что сейчас погряз в этом бесповоротном безумии. Смилостивившись, память вернула его светлую лужайку, окунула в свежий запах земляники на губах Анри, и Андре только сейчас осознал, как же ему хотелось поцеловать их тогда, и как он сдержал сам себя, теперь уже не понимая, для чего, кому хранил верность. Тогда это было так прекрасно, а теперь то мгновение ушло безвозвратно, закрутившись в водяном кровавом водовороте. "А ведь я люблю тебя, Анри…" - проскочила последняя мысль в сознании Андре. От этого признания он ощутил умиротворение. И больше уже ни о чем не думал, просто следил за неровными бликами от тусклой лампы, которые бегали по поверхности воды, странного цвета, смесь малинового, пурпурного, алого, почти размытого, словно акварель. И последнее впечатление, что еще не все он видел в этом мире, еще столько прекрасного и не увиденного. А уже ничего он не сможет сделать. Но ни боли, не сожаления. Он просто умирающе любовался красотой собственной крови, вытекающей в воду, болезненно сознавая, как же это прекрасно…